Обратная связь. Как эксперимент над психбольницей грозит общероссийской катастрофой На пороховой бочке
Пациентка психоневрологического интерната о происходящих внутри ужасах и своем выходе на свободу благодаря интернету
По данным департамента Министерства труда и соцзащиты России сейчас в психоневрологических интернатах (ПНИ) живет 146 тысяч человек. Система психоневрологических интернатов остается закрытой для общественного контроля, несмотря на то, что в 2012 году России ратифицировала международную конвенцию о правах инвалидов. К пациентам во многих ПНИ относятся бесчеловечно. Правозащитники постоянно сообщают о массовых нарушениях прав пациентов российских ПНИ. В первую очередь их очень часто лишают права покидать ПНИ по собственному желанию. Попасть в ПНИ легко, а выйти очень сложно.
Недавно Элине Перегуде, 42-летней жительнице города Ипатово Ставропольского края, после 17-ти лет пребывания в ПНИ удалось вырваться оттуда на волю благодаря помощи бывшего сотрудника Ипатовского ПНИ Жанны Ладуревой. Бывшая пациентка, которой удалось оттуда выбраться, рассказала Йоду, как попала в интернат из-за предательства близких, и как в ПНИ обращаются с больными.
Элина Перегуда, бывшая пациентка
Как вы попали в интернат?
Большинство проживающих в ПНИ - выпускники детских домов, но у меня есть семья: мать, братья, сёстры. Я окончила среднюю школу, техникум. Нормально училась, очень любила книги, часто приезжала в Москву к бабушке. Тихой была, скромной. С мамой редко ссорилась, но она почему-то поставила меня на учет в ПНД с диагнозом «шизофрения». Очень злилась, что мне дали третью, а не вторую группу инвалидности.
Серьёзные проблемы у меня начались, когда моя мать второй раз вышла замуж. Она сказала: «У меня теперь новая семья и дети, ты мне в новой жизни не нужна. Пора тебя сдавать в „камеру хранения“». Она вызвала машину скорой помощи, и меня увезли в ПНИ.
Я провела шесть лет в Софиевском ПНИ и 11 - в Ипатовском. Я очень хотела вернуться домой. В интернате мне говорили, что выпустят, только если мать разрешит. Мать отвечала, что мне лучше жить в дурдоме. Раз год она приезжала меня навестить из другого города с ночёвкой. Привозила домашние котлеты, рассказывала об успехах сестры, мы смотрели вместе сериалы, хотя мне хотелось поговорить. Потом мать пила феназепам и засыпала. Рано утром я провожала её на автобусную остановку.
Один из врачей ПНИ рассказал, что мать хотела меня лишить дееспособности, но по какой-то причине ей не удалось убедить суд провести заседание по этому вопросу без моего участия. Мать очень опасалась, что я смогу выписаться и нарушить привычный ход её жизни.
На сайте Ипатовского ПНИ написано, что «благодаря заботе сотрудников подопечные получают реальную поддержку, вновь обретают надежду и способность радоваться жизни». Как вы жили там?
Нельзя сказать, что в нашем интернате работали садисты. Большинству персонала было на нас просто наплевать. Равнодушие полное. Главное, следить, чтобы мы вкалывали на подсобном хозяйстве, которое принадлежит ПНИ.
Кормили крайне скудно: картошка, сало, рис, мясные кости
Интернату в качестве источника дополнительного дохода выделили подхоз. Он успешно продавал сено, мясо, молоко, птицу, яйца. Пациенты батрачили на это хозяйство по 8-10 часов в день. Нам за этот труд не платили. Кормили крайне скудно: картошка, сало, рис, мясные кости. На полдник иногда давали яблоки и бананы.
У меня были дружеские отношения с одним из врачей. Я выполняла её небольшие поручения. Она меня за это отмазывала от работы на подхозе, разрешала выходить в город. Мне повезло, потому что отказаться от работы на ферме было чревато неприятными последствиями. Могли запереть на карантин, ударить, отобрать телефон, любимую вещь. Одной из пациенток сказали, что если она не будет работать в поле, у неё отнимут гитару. Другой обещали вернуть дееспособность, если она выйдет собирать сено. Обманули, конечно: у неё до сих пор нет дееспособности.
Помимо работы на подхозе, мы убирали здание, занимались строительством, ухаживали за садом и клумбами.
Как вас лечили?
В основном феназепамом, иногда накачивали галоперидолом, после которого я становилась овощем. Никаких психологов или арт-терапии. Телевизор до десяти часов вечера - вот и весь отдых. Я очень быстро поняла, что развлекать и развивать себя нужно самостоятельно. Научилась играть в шахматы, покупала книги на свою пенсию по инвалидности.
Какие книги?
Стихи Марины Цветаевой. Очень люблю её поэмы «Крысолов», «Поэма конца», «Поэма горы», «Царь-девица». Я до ПНИ успела съездить в Елабугу, где Марина Цветаева провела свои последние дни. Воспоминания об этой поездке поддерживали мой дух.
Меня очень взволновал Майдан, написала об этом стихотворение. Администрации оно, конечно, не понравилось
- В ПНИ научилась играть в шахматы, изучала буддизм. Сериалы не смотрела, но следила за новостями. Меня очень взволновал Майдан, написала об этом стихотворение. Администрации оно, конечно, не понравилось. Вот это всё противостояло атмосфере боли и уныния, которые царили в интернате.
Как вы решили выписаться из ПНИ?
Два года назад к нам пришла Жанна Ладурева, организатор культурных мероприятий. Она очень сильно отличалась от других сотрудников ПНИ. Мы ей были по-настоящему интересны. Под её руководством происходили чудеса. Пациенты, которые почти не говорили, начали петь. Пациенты, которые с трудом ходили, стали танцевать. Мы превратились из узников дома дураков в творческий коллектив. Она вывозила нас на гастроли в соседние города и сёла, учила двигаться и выражать свои мысли.
Директор интерната ответила, что я не тренер, а несчастная дура с диагнозом
Жанна объясняла, что мы - люди и достойны уважительного отношения. Администрации такие разговоры не нравились, и Жанну начали прессовать. Однажды её не взяли в поездку на соревнования между интернатами по мини-футболу. Жанна занималась организацией этого турнира, а я тренировала команду. Накануне поездки стало известно, что Жанну заменили человеком из администрации нашего ПНИ. Я стала возмущаться: это я - тренер, это моя команда пять лет подряд выигрывает чемпионат края по женскому мини-футболу. Значит, я имею право голоса и требую, чтобы нас сопровождала Жанна. Директор интерната ответила, что я не тренер, а несчастная дура с диагнозом. После этого я поняла - пора валить.
По счастливому совпадению мать подарила мне на день рождения старый смартфон. Я вышла в интернет, нашла организацию, которая помогает клиентам ПНИ. Позвонила на горячую линию, мне сказали - надо написать заявление на имя директора. В нём изложить желание выписаться. Юрист объяснил, что согласие матери не требуется. Оказывается, я все эти 17 лет могла уйти в любой момент.
В это время Жанну очень подло уволили. Она взяла отгул из-за болезни 80-летней матери, а её выгнали по статье за прогул. Жанна поддержала моё решение сбежать и предложила жить у неё в квартире.
Как отреагировали на ваше решение выписаться директор интерната и другие пациенты?
Директор не стала препятствовать. Никакого интереса удерживать меня у неё не было. Что с меня взять? Другого пациента нашего ПНИ, который работал у неё на даче садовником, она выписала с большим скандалом. Родителям этого парня пришлось в Министерство здравоохранения обращаться.
А у меня всё решилось быстро. Я прошла комиссию, мне поставили диагноз «остаточная шизофрения». Я собрала вещи и поселилась у Жанны вместе с её сыновьями-двойняшками и мужем. Я помогаю Жанне с воспитанием мальчишек. Теперь учу играть в футбол и их. У Жанны сейчас мало свободного времени.
Как вы думаете, почему немногие пациенты ПНИ пытаются выбраться?
Сила привычки, а ещё у них нет возможности получить поддержку хорошего человека. Мне очень повезло - я встретила Жанну.
Жанна Ладурева, бывший организатор культурных мероприятий Ипатского ПНИ
Меня пригласили в ПНИ в 2012 году культорганизатором, чтобы я готовила интернат к ежегодному смотру самодеятельности между социальными учреждениями края. По задумке руководства, я должна была ставить творческие номера с сотрудниками ПНИ, но я увидела, что у пациентов - большой потенциал и начала с ними заниматься, развивать их способности. До меня там был только кружок мягкой игрушки.
Начинать пришлось с нуля, но через два года у нас были готовы три концертных программы. Проживающие пели, танцевали, ставили акробатические номера, читали стихи. Каждый старался в силу своих способностей. Филя Брус, например, не мог разговаривать, но прекрасно танцевал и быстро подбирал любую мелодию на фортепиано. Вместе с Олесей Федорцовой, профессиональным музыкантом, они поставили танцевальный номер на песню Земфиры. Марина, которую мать лишила дееспособности из-за квартиры, оказалась художником-модельером. Она шила костюмы и декорации.
Ещё один мой артист был от рождения лишен рук и ног, зато великолепно пел. Ребята сами писали сценарии, шили костюмы и подбирали аранжировку. Нас приглашали на гастроли в соседние города и сёла. Даже предлагали вступить в Краевую филармонию искусств.
Администрация ПНИ, с одной стороны, гордо выкладывала фотографии наших выступлений на сайте, оформленном в сентиментальном стиле. С другой стороны, директор Ольга Белевцева сказала мне: «Ты делаешь из них артистов, а они дураки. Твои кружки должны быть поощрением за ударный труд на подхозе, как шоколадка». Я возмутилась: проживающие и так очень много работали на интернат. Они уходили в 8 утра, а приходили в 12 ночи. Ничего за свой труд не получали: ни копейки, ни одной лишней кружки молока от подхозных коров. Наши репетиции проходили только в перерывах между работой.
Однажды моему лучшему танцору на бойне раздробили руку - забивали бычка ко Дню города. В другой раз мою лучшую певицу заставили чистить уличный туалет дешёвым моющим средством. Она не смогла петь - задыхалась.
Ребята не жаловались, но стали потихоньку меняться, обретать чувство собственного достоинства. Я им говорила, что ПНИ - это их дом, а сотрудники ПНИ - только обслуживающий персонал. Я им говорила, что они могут не работать в поле, если не хотят. Помню, однажды мы возвращались с концерта в пионерском лагере. Дети нас приняли с большой радостью, а воспитатели горячо благодарили. Слышу, мои артисты обсуждают в автобусе: «Мы, оказывается, не дураки, а творческий коллектив. Дураки мы только для сотрудников ПНИ. Давайте сами для себя решим: мы артисты или дураки?».
Стержень начал формироваться, то чувство самоуважения, на котором держится нормальный человек. Они начали отвечать на оскорбления в спокойной манере: «Может, я и с диагнозом, но умею в отличии от вас вести себя как приличный человек». Они написали все вместе письмо на имя директора с требованием выгнать из интерната санитарку, которая над ними глумилась. Любые вопросы мои артисты обсуждали вместе, писали коллективные письма. Они отказались сдавать деньги на лекарства, которые им должны были дать бесплатно. Они перестали безропотно позволять себя эксплуатировать.
Я пыталась объяснять директору, что отношение к людям надо менять: нельзя воровать у больных, нельзя оскорблять их и унижать, реабилитационная работа должна быть непрерывной, иначе навыки теряются. Директор в ответ предупредила меня, что я «довыступаюсь». Она со мной сильно не спорила, а дождалась, когда у меня возникла необходимость взять отгул, и уволила по статье, будто я этот день прогуляла.
Сейчас я оспариваю решение об увольнении в суде, буду добиваться с помощью юристов прокурорской проверки интерната. Также мы поднимем вопрос о возвращение дееспособности нескольким клиентам, которые хотят выписаться. Даже если не получится наказать администрацию ПНИ, тот факт, что отчасти благодаря моей помощи Элине удалось выйти на свободу, даёт мне основание надеяться, что моё шоу было не напрасным. «The Show Must Go On» - эту песню пели на одном из концертов концерте мои артисты.
Дарина Шевченко
11 октября 2014 г.
Йод
Обыкновенная история
Пациентам психоневрологических интернатов (ПНИ) могут разрешить пользоваться телефоном и интернетом. Подобные предложения член Общественной палаты Елена Тополева-Солдунова направила в Министерство труда. Тополева-Солдунова предлагает ввести во всех ПНИ программы, адаптирующие людей с психическими заболеваниями к жизни вне стен социального учреждения. Она сказала «Йоду», что систему ПНИ уже давно пора реформировать. По словам Тополевой-Солдуновой, процесс в этом направлении уже идет, и сейчас в Министерстве труда на эту тему общественники консультируют чиновников.
По данным департамента Министерства труда и соцзащиты, сейчас в психоневрологических интернатах (ПНИ) живет 146 тысяч человек. Система психоневрологических интернатов остается закрытой для общественного контроля. Правозащитники постоянно сообщают о массовых нарушениях прав пациентов российских ПНИ. В ПНИ - учреждениях социального обеспечения - люди очень часто живут, как в тюрьме. У них могут отобрать личные вещи, не разрешить покидать здание по желанию, запретить визиты друзей. Попасть в ПНИ очень легко, а выйти практически невозможно.
Москвичку Людмилу Быб (56 лет) родственники из-за квартиры лишили дееспособности и заперли в ПНИ № 10. С Людмилой связаться сейчас нет возможности. Ей не разрешают пользоваться мобильным телефоном. Изредка она просит мобильный у других клиентов ПНИ и звонит своей подруге юности Наталье Савиной. Савина не может навестить Людмилу, в ПНИ № 10 ее не пускают почти год.
Савина рассказывает, что «путь в ад» у Людмилы начался после того, как она заключила договор пожизненного содержания с дочерью своей племянницы в обмен на долю в квартире. Вскоре пятиэтажку, где была квартира Людмилы, снесли. Людмиле вместе с родственниками дали новую трехкомнатную квартиру. «Людмила была очень спокойным и хорошим человеком. Работала медсестрой, помогала раненым во время расстрела Белого дома, много читала и обо всех заботилась, настоящий медик. Дочку племянницы она прописала в своей квартире, когда та была беременной. Видимо, пожалела ее», - рассказывает Савина. Вскоре после переезда в новую квартиру у Людмилы начались скандалы с родственниками. Однажды они вызвали бригаду скорой помощи и госпитализировали Людмилу. «С тех пор она постоянно то лежала в психушках, то возвращалась домой. Я тогда на несколько лет выпала из жизни Людмилы и об этих проблемах узнала слишком поздно, когда ее уже лишили дееспособности», - рассказывает Савина.
«В качестве подтверждения ее недееспособности приводится тот факт, что она завела трех собак и разрешала им спать в своей постели»
Адвокат Людмилы Юрий Ершов рассказывает, что психиатрическая экспертиза на дееспособность Людмилы вызвала у него чувство глубокого недоумения. «Во-первых, Людмилу госпитализировали из Москвы в психиатрическую больницу подмосковного города Ногинск с формулировкой, что она помещена «для определения ее социальной судьбы». Зачем класть человека в клинику не по месту жительства с такой странной целью? Видимо, именно в этой больнице родственникам было проще намудрить. Во-вторых, в качестве подтверждения ее недееспособности приводится тот факт, что она завела трех собак и разрешала им спать в своей постели. И то, что Людмила вела себя с окружающими людьми «приторно вежливо», тоже вызывало сомнение в ее психическом здоровье, - говорит адвокат.
«Племянник нанял адвоката, чтобы лишить тетю дееспособности»
Ершов рассказывает, что процесс лишения дееспособности инициировал двоюродный племянник Людмилы, который работает полицейским. «У этого человека и моей клиентки недостаточно близкое родство, чтобы он имел право на такие действия. Подозрительно, что племянник нанял адвоката, чтобы лишить тетю дееспособности. Из материалов дела ясно - адвокат защиты поддержал решение о лишение дееспособности своего клиента. Это вообще криминал для адвоката. Дальше - больше. Позже адвокат защиты, чье имя вписали в протокол, заявил, что он вообще в этом судебном заседании не принимал участия. Судебное заседание проходило также без участия самой Людмилы. Нарушение на нарушении, а человек много лет лишен всяких прав. Создается ощущение, что семья просто заперла Людмилу в ПНИ, чтобы завладеть ее долей в квартире», - рассказывает Ершов.
У Людмилы нет детей, родители давно умерли. Единственным человеком, который попытался ей помочь была Наталья Савина. «Мы много лет жили в одном доме, вместе гуляли с собаками. Людмила была не очень приспособленной к этому миру, немного витала в облаках и я ее опекала. Я ее старше почти на десять лет, долго преподавала живопись детям и привыкла о ком-то заботиться», - рассказывает Савина. После того, как она узнала, что подругу поместили в ПНИ, она стала к ней приезжать каждый месяц. «Я человек не очень образованный в юридическом плане. Не сразу поняла, как надо действовать. Сначала я стыдила главного врача, пыталась доказать, что Людмила нормальнее всех нормальных. Он мне говорил, что люди которые держат много животных в доме, здоровыми психически быть не могут. Пыталась воззвать к совести ее родственников, но это было бесполезно», - рассказывает Савина. Потом она в интернете нашла юристов, которые объяснили ей, как надо действовать.
Савина решила оформить опеку над Людмилой. Но не смогла прописать ее в ту квартиру, где была прописана сама. «Я не хочу разглашать подробности, но у меня не было возможности прописать ее в своей квартире. Я готова была ее поселить у себя, но все равно мне отказали», - говорит Савина.
Она рассказывает, что ПНИ, где сейчас живет Людмила, произвел на нее мрачное впечатление. «Пациенты там как в тюрьме. Персонал что хочет, то и делает. Людмилу часто определяли в закрытое отделение, у нее не было элементарных предметов гигиены, она меня просила их привезти. Из здания ее никуда не выпускали, она целыми днями читала, в основном, философов. Она всегда вела себя во время наших встреч очень кротко и адекватно. Но вид у нее был затравленный, чем дальше, тем более поникшей становилась Людмила », - рассказывает Савина.
Год назад Савина по просьбе Людмилы принесла ей феназепам - у женщины начались проблемы со сном. Персонал нашел у Людмилы лекарство и запретил Савиной навещать подругу. «Я звоню туда часто, спрашиваю у главврача, как у Людмилы дела, прошу разрешить нам встретиться. Отвечают, что у Людмилы все хорошо, ее навещают родственники. Те, которые ее и посадили в ПНИ», - рассказывает Савина.
«Однажды Людмила позвонила и спросила: „неужели я так и умру в интернате одна“»
Алла Мамонтова, медицинский психолог, которая до недавнего времени работала в ПНИ № 30 Москвы, говорит, что история Людмилы - обыкновенная, одна из многих.
«ПНИ - это самые закрытые учреждения во всей системе соцзащиты. Конечно, никого туда не пускают, там нечем особенно хвастаться, нарушений очень много. Там происходят мошеннические операции с недвижимостью, проживающие совершают суициды. Постоянно клиенты ПНИ жалуются, что их ограничивают в свиданиях с родственниками и друзьями, запрещают пользоваться средствами связями, что противозаконно. Я постоянно получаю жалобы от проживающих в ПНИ Москвы и их родственников, после того, как год назад я перестала работать в этой сфере. Иногда звонят родственники умершего клиента ПНИ и жалуются на нарушения, которые они обнаружили после смерти близкого», - рассказывает Мамонтова.
Савина говорит, что, однажды Людмила позвонила ей с чужого телефона и спросила: «неужели я так и умру в интернате одна». Наталья обещала подруге, что не допустит этого.
Савина связалась с общественной организацией, которая помогает людям с ментальной инвалидностью. 12 октября дело Людмилы об оспаривании решения о лишении дееспособности будет рассматриваться в суде. «У нас есть перспективы выиграть. Если проиграем, то я присоединю дело Людмилы к другим аналогичным, которые направлены в Европейский суд по правам человека», - говорит Ершов.
Родственники Людмилы и руководство ПНИ № 10 комментарии не предоставили.
Процесс по делу Михаила Косенко, которого суд приговорил к принудительному лечению, вызвал новую волну обсуждения устройства российских психиатрических учреждений. Правозащитники заявляют о «ренессансе карательной медицины»: выйти из некоторых психиатрических заведений почти невозможно, при этом наблюдательные комиссии проникают туда с большим трудом. Тем не менее, медицинские эксперты призывают не делать далеко идущих выводов . «Лента.ру» попыталась разобраться, как устроены психоневрологические интернаты - самая обширная часть психиатрической системы России.
С любовью и всякой мерзостью
Серая многоэтажка, Северное Бутово. В типовой двухкомнатной квартире, пропахшей рыбным супом, живет бывший слесарь-котельщик местной ТЭЦ Михаил Колесов. Щуплый, с детским лицом, 60-летний Михаил одет в тренировочные брюки и штопаную водолазку; обстановка в его квартире аскетичная: ни телевизора, ни компьютера, из мебели - простой кухонный гарнитур, три кровати, стол, шкаф. Обои в коридоре выцвели, по коридору ходит безымянная черно-белая кошка.
Когда-то в этой же квартире жили его жена Надежда и дочери Аня и Маша. Свою прошлую жизнь Колесов вспоминает со смешанными чувствами: «Жена была слишком заумная, работала в бюро патентной литературы, меня ни во что не ставила, возвышалась надо мной, хотя при знакомстве первом совсем не высокомерная была».
Проблемы с их общими дочерьми, Аней и Машей, начались после школы: «Дочери кое-как учились, кое-как окончили ПТУ. Потом устроились на работу: Аня садовником в теплице на ВДНХ, Маша поваром в кафе, - вспоминает Колесов. - Как-то Маша отошла, извините меня, по нужде, а ей говорят: "А что ж ты посуду не помыла, нам надо было стаканчики вымыть". Раз, и уволили. Потом и Аня с работы ушла, не понравилось ей. Стали они дома без всякого дела жить, нахлебницами. Службу вообще не искали, только музыку целыми днями слушали да с мальчиками гуляли. Жена моя решила, что надо им устроить пенсию по инвалидности».
На учет в психоневрологический диспансер девочек поставили достаточно легко и даже выписали препараты - какие именно, Колесов не знает. Присвоили вторую (рабочую) группу инвалидности, пенсию положили стандартную - шесть тысяч рублей в месяц. По описанию Колесова, семья жила более-менее нормально, вот только Надежда, знавшая несколько иностранных языков, жалела, что не нашлось для нее лучшего мужа, чем миловидный слесарь-котельщик. А Михаил сильно выпивал и несколько раз вшивал под кожу «торпеду».
В последний раз он ушел в запой в 2008 году, когда его жена умерла от рака поджелудочной железы, и пил два месяца подряд - говорит, поминал. Потом «жестко завязал», и вот по какой причине: после смерти Надежды, тайком от Колесова, Аню и Машу устроила в интернат его старшая сестра, Ирина. Пришла домой, когда брата не было, взяла из шкафа документы племянниц, небольшое количество носильных вещей, и на маршрутке отвезла девушек в интернат №5, что в поселке Филимонки. Колесов пришел в ярость. Даже бросил пить, чтобы доказать всем, что может самостоятельно воспитывать своих дочерей.
Сестра Колесова Ирина живет в Северном Бутово, ее квартира расположена рядом с квартирой брата, она заходит к нему несколько раз на дню. Дородная, в халате с цветочным орнаментом, Ирина говорит на повышенных тонах: «Девки у него грязные ходили, голодные, обляпанные, в цыпках до локтей. Жрать им нечего было, ко мне за едой бегали. Кто ими заниматься должен был? Я? Почему это? И что с того, что я их родственница? Хотите, сами себе их берите, а у меня своих забот полно. В интернате их и поят, и кормят!» «*****, да я бухать сто лет назад бросил, я их сам воспитывать хочу, а тебе моя жилплощадь нужна, ты и меня выселить рада!» - возражает Михаил. В ответ Ирина кричит: «Ты че, ты че, ты в своем уме-то?! Как только девки сюда вернутся, я их обратно в интернат сдам!»
В единственном шкафу Колесова стоят фотографии дочерей, сделанные пять лет назад, незадолго до отправки в интернат: у 25-летней Ани длинные темные волосы и тонкие черты лица, 23-летняя Маша - полная, с короткой стрижкой. В руках у Маши плюшевый медведь. «Теперь смотрите, какие они сейчас», - Ирина тычет мне в лицо мобильный телефон. На экране - две женщины, лет 50 с виду. Беззубые, острижены неровно, с проплешинами. На обеих жуткие ситцевые халаты.
«Что же они такие… Как в концлагере», - не выдерживаю я. «Это не концлагерь, это интернат. Им там очень хорошо», - чеканит Ирина.
Закрытый мир
Доподлинно неизвестно, когда в СССР появились первые психоневрологические интернаты для больных как с психическими (шизофрения, умственная отсталость тяжелой степени, синдром Дауна ), так и с неврологическими заболеваниями (детский церебральный паралич, эпилепсия, органические поражения ЦНС ).
Считается, что массово убирать из советского общества людей с физическими и психиатрическими проблемами стали в конце сороковых годов: тогда по указу Иосифа Сталина на Валааме был создан «Первый дом инвалидов войны и труда». На остров свозили солдат, контуженных и искалеченных в Великую Отечественную войну - часть из них лишилась рук и ног, в народе их называли «самоварами». Количество интернатов постепенно увеличивалось. В 1980 году в России было уже 300 ПНИ - согласно приказу Минздрава от 12 декабря 1980 года, их занимали преимущественно «больные психоневрологическими заболеваниями на почве пьянства, алкоголизма и самогоноварения». К 1999-му в России насчитывалось уже 442 психоневрологических интерната, а к 2013-му их количество составило 505.
По сводным данным департамента социальной защиты города Москвы и Министерства труда и соцзащиты России, в 2013 году в российских ПНИ находятся 146 тысяч человек. В 35 процентах случаев они поступают из детских домов-интернатов для детей с умственными дефектами развития, в 20 процентах случаев - из семей, в 40,7 процента случаев - из психиатрических лечебниц.
В отличие от лечебниц, где пациентам проводится интенсивная лекарственная терапия, в интернатах лечение симптоматическое, а основная задача - социальное обслуживание.
Большую часть клиентов, проживающих в интернатах, составляют лица со снижением интеллекта; считается, что все они не способны самостоятельно себя обслуживать. «На самом деле эти люди способны жить в квартирах и вести обычную жизнь при помощи родственников или социальных служб. Но так сложилось, что всем проще запихнуть их в архипелаг ГУЛАГ, - уверен Сергей Колосков, член экспертного совета при аппарате уполномоченного по правам человека Владимира Лукина. - Люди, живущие в интернатах, были лишены свободы, хотя они не совершали никаких преступлений и вряд ли совершат. Их не лечат, потому что это не больница, но и не пускают в общество, потому что обществу они не нужны и никто не готов им помогать. Знаете, какова позиция обычного человека? Есть психически больные люди, они опасны для себя и окружающих, всем нам будет гораздо лучше, если они станут жить где-то, где вы их не увидите».
Посторонним вход воспрещен
Снести глухой бетонный забор вокруг интерната - первое, что попытался сделать новый директор московского ПНИ №12 Вадим Мурашов. Дипломированный врач-психиатр, кандидат медицинских наук и преподаватель факультета социальной медицины академии имени Маймонида, Мурашов был назначен на должность директора ПНИ в декабре 2011 года. Через год Вадиму не продлили контракт, забор остался на том же месте, что и раньше.
Причины, по которым Вадим пришел работать в ПНИ, личного характера: «Мой отец, офицер, умирал безногим, - объясняет Мурашов. - Я впервые в жизни столкнулся с нашими социальными службами, понял, что от них индивидуального подхода к людям не дождешься. Подумал, что нужно действовать самому».
После этого Вадим попал на прием к Владимиру Петросяну, руководителю департамента социальной защиты населения Москвы - именно это ведомство курирует городские ПНИ (всего их в столице 21).
«Я предложил Петросяну устроить первый российский интернат, действующий по принципу государственно-частного партнерства, - вспоминает Мурашов. - Я был готов найти инвесторов и брался выполнять заказ от департамента соцзащиты на обслуживание больных людей, причем с солидной для государства экономией. По такому принципу устроены западные учреждения для людей с неврологическими и психиатрическими проблемами. В таких учреждениях люди живут под социальным присмотром: в определенное время приходит сиделка, напоминает о приеме лекарств, помогает умыться, выводит на прогулку в парк, в магазины в город, потом - в столовую. Под социальным присмотром в таких учреждениях - не более 50-ти подопечных, а у нас в интернатах живут по 500 человек. Их по команде выводят на прогулку, сигареты выдают поштучно и за хорошее поведение, а конфеты из столовых в комнаты забирать категорически запрещено, а то оставят без прогулки».
По словам Мурашова, в департаменте к его идее отнеслись благосклонно: «На первой же встрече мне было предложено самому стать директором ПНИ, диплом психиатра к этому располагал. Петросян сказал: "Давайте перед тем, как вы будете делать частное учреждение, вы поработаете в государственном учреждении, а потом уже начнете действовать сами". После этого со мной подписали годовой контракт».
При Мурашове обитатели ПНИ №12 играли в футбол, выходили в город, участвовали в конкурсах и соревнованиях и даже - об этом Вадим вспоминает с особенной гордостью - катались на лошадях.
Мурашов пытался изменить внутренний распорядок в интернате: «Социальные стандарты были разработаны после войны и давно не пересматривались: например, пациентов без конца кормят кашей и хлебом, они тучные, малоподвижные. К тому же, в одном и том же месте содержат сохранных больных, способных себя обслуживать самостоятельно - аутистов, людей с синдромом Дауна, больных легкой формой ДЦП - и пациентов с болезнью Альцгеймера, которым нужна постоянная помощь. И даже тех, кто способен обслуживать себя самостоятельно, редко выпускают на улицу. Такого рода интернаты - закрытые учреждения, это повелось еще с советских времен, когда психиатрические лечебницы использовались для решения конкретных задач карательной психиатрии. Сейчас эти задачи не стоят, но сама система сохранилась».
С энтузиазмом неофита Мурашов решил провести анкетирование по всем ПНИ Москвы: «Я хотел выяснить, что за персонал работает в интернатах и почему он вообще туда идет. Мне было интересно понять, какова стоимость услуг, предоставляемых ПНИ, сколько стоит один койко-день, какие больные там находятся и кто из них лишен дееспособности, а кто - нет».
Ни один из московских интернатов не принял участие в анкетировании, все отказались. Пансионат по западной схеме Мурашов так и не построил. Он считает, что годовой контракт ему не продлили потому, что он попытался изменить систему.
Свобода и квартира
За год в психоневрологические интернаты Москвы поступает тысяча человек; в общей сложности, в интернатах города живут десять с половиной тысяч пациентов (из них 8245 - мужчины в возрасте 18-58 лет). Около пяти тысяч попали в ПНИ из коррекционных детских домов без психиатрического переосвидетельствования.
28-летний Дмитрий Кувшинов никогда в жизни не видел своих родителей и даже не знает, как их зовут. С виду он производит впечатление обычного молодого человека, каких сотни в метро и на улицах. Он помнит себя с пяти лет - в этом возрасте он находился в коррекционном детском доме №7, рядом с метро «Новые Черемушки». Видимо, уже тогда у него была «инвалидность по умственному заболеванию», вот только по какому именно, Дима не знает и никто ему не говорил.
О том периоде он рассказывает связно и слегка старомодно: «Из детства мне запомнилось многое: и плохое, и хорошее. Вот вздумаешь побаловаться, так тебя нянечки отругают очень здорово: и скакалками побьют со всей силы, и голышом на крапиву кладут. Топили несколько раз: помню, мне лет девять, так они вот что удумали - набрали полную ванную холодной воды до верха. Руки, естественно, заломали, ноги держали, и - головой вниз, таким макаром наказывали. А если до ванны лень тащить, санитарки наливали большой керамический таз, туда хлорку сыпали, и опять же - головой до дна. Сами сидят, чай пьют».
Когда Кувшинову исполнилось 17 лет, из детского дома его перевели в ПНИ в Филимонках: Дима живет в комнате с двумя соседями, у них есть один телевизор и шкаф, а в тазу на полу - улитки и черепаха. Правда, Диме приходится убирать весь этаж, но это ерунда. Главное, радуется Дима, в последние два года жить стало попроще: «Аминазин людям реже дают, а от него ведь целые сутки спать хочется, так и не заметишь, как жизнь прошла. И галоперидол теперь не всем колют, а только некоторым, но их так скрючивает, что смотреть больно». Еще радостно, что охрана бить перестала, а то один раз такое было: Дима без спросу с девушкой за воротами встретился, так его охранники избили и закрыли на несколько дней в комнате социальной адаптации, где голые стены, мебели вообще никакой нет, только пара стеллажей, на которых нужно спать. Потом его долго шатало.
О том, что Кувшинову как выпускнику детдома по достижении 18 лет положена отдельная квартира, он узнал лишь через десять лет - жилье он не получил, и получит ли когда-нибудь - неизвестно. «Наверное, государству удобно было меня сплавить, а квартиру мою перепродать», - размышляет Кувшинов (за последний год российское государство предоставило выпускникам коррекционных детских домов всего 24 квартиры ).
Жить в интернате Дима категорически не хочет: «На воле и в интернате - это две большие разницы. На свободе ты живешь вольно, ты кому-то себя посвящаешь. А в интернате все под присмотром. Зачем там жить?» Год назад администрация ПНИ разрешила Диме подрабатывать грузчиком в гостинице «Турист», но после работы он обязан возвращаться в интернат. Его место жительства - там.
Годовой бюджет, выделяемый московским департаментом соцзащиты интернатам, составляет 7,4 миллиарда рублей. Простой арифметический подсчет показывает: на каждого жильца выходит по 60 тысяч рублей в месяц (в провинции эта цифра составляет примерно 50 тысяч рублей в месяц на одного человека).
«Я долго думала, почему в ПНИ так охотно берут молодых людей и мужчин среднего возраста, - говорит Мария Сиснева, психолог правозащитной организации «Гражданская комиссия по правам человека». - Потом меня осенило: деньги в бюджет интерната идут колоссальные, а если человек молодой, то финансирование на него будет выделяться много лет. Пожилого человека брать невыгодно: он проживет года два-три, да и проблем с ним гораздо больше, потому что за ним нужен круглосуточный уход. Мне доподлинно известны случаи, когда за то, чтобы устроить своих сенильных родственников в интернат, люди давали взятки от 25 до 50 тысяч рублей. А молодых берут не глядя».
Алексей Вовченко, заместитель министра социальной защиты населения России рассказывает: «Более 30-ти процентов в ПНИ - молодые люди из специализированных детских домов. Их и по хозяйству используют, и на ставку санитаров берут. Пожилые в очереди годами стоят, а директора интернатов радуются, когда молодежь из детдома в ПНИ приходят. Молодые ведь не только огород копают, они и ремонт сделать могут - уж что-что, а трудовые навыки им в детских домах прививают. А эти люди могли бы жить самостоятельно под социальным надзором».
Таня и книги
С Таней Багдасарян мы встречаемся в библиотеке для слабовидящих неподалеку от метро «Проспект Мира». 36-летняя Таня, дипломированный тифлопедагог, сидит за столом и читает «Алису в стране чудес» на английском «брайле».
У Багдасарян тот тип внешности, который принято называть уютным: круглое лицо, очки с сильными диоптриями, волосы собраны в «корзинку». Рядом с креслом - костыли.
Когда-то она училась в обычной школе, где ей очень нравилось, вот только учителя сердились, что она их с первого раза не понимает. Учительница велела Таниной бабушке идти с внучкой в поликлинику: Тане поставили диагноз «органические поражения центральной нервной системы», и девочку повезли в коррекционную школу, на пятидневку. Ей казалось, что там будет весело, много детей и игрушек, а летом - разные игры. И детей действительно было очень много, вот только никто с ними особенно не играл. Я спрашиваю Таню, обижал ли ее кто-нибудь, в ответ она молчит.
Позже Багдасарян перевели в психоневрологический интернат: она говорит, что хотела бы жить отдельно, но собственности у нее нет - квартиру, в которой Таня прописана, недавно приватизировала ее мама. «Я маму спрашивала, как же так, почему я собственницей не стала, - рассказывает Таня. - Мама мне ответила: "Ничего страшного"».
Сейчас Багдасарян живет в столичном ПНИ №25 (правда, иногда остается у мамы), где отделения всегда закрыты на ключ, в комнатах - по четыре человека, палаты - как в больнице. «Хорошо бы у нас была своя комната и мы бы сами покупали себе мебель, - жалуется Таня. - А то у нас только кровати, тумбочка, маленький шкаф - все это на четверых».
Багдасарян показывает мне фотографии своих соседок. Наташа Шмаева, ей 70 лет, она плохо слышит и мало что видит; в ПНИ ее перевели из дома для слепоглухих в Сергиевом Посаде. Катя Клименко, ей 19, она прекрасно соображает, но никто в детском доме не научил ее читать и писать. Маша - ей было 20 лет, недавно она «умерла от тоски», поскольку ей было запрещено выходить в город.
Сама Багдасарян дистанционно окончила Московскую открытую социальную академию по специальности «коррекционный педагог», активно пользуется интернетом и постоянно смотрит сайты западных социальных учреждений. «Вот в Европе и США совсем другие дома. Там один человек живет в комнате, где так красиво все расставлено, - мечтает Багдасарян. - А у нас все перемешаны: тяжелые больные в одной комнате с молодежью, никакой самостоятельности нет, даже чай сделать нельзя, потому что чайники - под запретом».
Представившись посетителем, я прохожу в ПНИ №25 - серое четырехэтажное здание, окруженное глухим забором, неподалеку от метро «Петровско-Разумовская».
В здании совсем недавно закончился ремонт; стены облицованы светлым деревом, полы - розовым кафелем. В холле - гарнитур из кожаных кресел с причудливо изогнутыми спинками и подлокотниками. На стене, в плексигласовых карманах, висят правила: «Администрация интерната рада обеспечить для вас наилучшие условия для проживания, отдыха, проведения досуга и, кроме того: обеспечить всех медицинской помощью, обеспечить безопасность нахождения в интернате, контролировать содержание посылок и передач, обеспечить приглашение священнослужителя». Рядом предупреждение, выписанное каллиграфическим почерком: «Главным врачом могут быть ограничены следующие права: вести переписку без цензуры, получать и отправлять посылки, пользоваться телефоном, принимать посетителей, иметь и приобретать предметы первой необходимости, пользоваться собственной одеждой».
Все отделения в ПНИ - закрытые, посетители общаются с жильцами только на межлестничных площадках, где стоят кресла. Дважды в день жильцов выводят на свежий воздух: строем, в прогулочный дворик. В центре двора - столик, на нем два ящика, в одном таблетки, в другом сигареты. За столиком стоит медсестра. Съел таблетку - получи сигарету. Мужчины во дворике одеты абсолютно одинаково, в казенное: джинсы, клетчатые рубашки, белые кепки. Женщины в одинаковых теплых халатах, поверх накинуты серые кофты.
«Петров, ты еще одну сосиску хочешь? - весело спрашивает медсестра больного лет 30-ти. - Пусть твой папа сходит, купит. Ах, у тебя папы нет? Тогда жди, пока дадут».
Теплый солнечный день. Медсестры и санитары сидят у входа во дворик на лавочках. Смеются, курят.
Надя и Андрей
По данным московского департамента социальной защиты населения, «около 80 процентов бюджетных средств составляют выплаты на заработную плату с начислениями».
У сотрудников российских ПНИ зарплата гораздо выше, чем у их коллег из других лечебных учреждений: в среднем директор московского интерната получает 80 тысяч рублей в месяц, заведующий отделением - 60 тысяч, медсестра - около 40 тысяч, санитарка - 30 тысяч. Такие высокие зарплаты объясняются еще и тем, что штатное расписание в стандартном российском интернате заполнено на две трети, а оставшиеся ставки делят.
«У нас в интернате многие не умеют читать и писать, хотя могли бы, - сокрушается Таня Багдасарян. - Я стала сама учить, пошла к директору, попросила взять меня на работу дефектологом, все равно у нас в ПНИ его не было. Мне сказали: "Танечка, учи бесплатно, у нас этой ставки нет"».
«Известно, что у подмосковных медсестер и санитаров, работающих в московских интернатах, хватает денег на то, чтобы снимать себе квартиру в городе, - язвительно говорит психолог Надежда Пелепец. - При этом администрация интерната отбирает у проживающих 75 процентов пенсии за стационарное обслуживание». Надежда досконально изучила систему российских интернатов, поскольку из них последние четыре года не выходит ее жених Андрей Дружинин.
В 2005 году они работали вместе в детском реабилитационном центре «Наш солнечный мир» (в то время он находился в московском районе Текстильщики): Пелепец - волонтером, Дружинин - коневодом на иппотерапии. «Мы два года общались с Андреем на уровне "привет-пока", я знала, что есть такой чувак, сохранный аутист, пришел из института коррекционной педагогики, - вспоминает начало их романа Надежда. - Я знала его в лицо, знала, как его зовут, и все. Было видно, что он стеснителен, что ему трудно разговаривать, но не более того».
В 2007 году у Андрея случился нервный срыв, и он отпустил из конюшни всех лошадей. Лошадей поймали где-то рядом со станцией метро. Андрею, по словам Нади, до сих пор ужасно стыдно за то, что он сделал: «Я его потом спрашивала: "Ты ведь не думал, что лошади будут жить долго, счастливо и уйдут из Текстильщиков в пампасы?" А он мне: "Нет, конечно. Что ж я, дурак?" - "А зачем выпустил-то?" - "В знак протеста". Там такая была история: Андрей хотел пасти лошадей, другие не хотели, и он таким дурацким способом самовыразился».
После акта самовыражения двоюродная тетя Андрея (заместитель главного врача Московской областной психоневрологической больницы для детей с поражением ЦНС с нарушением психики) Надежда Черлина уговорила его «подлечиться стационарно» в психиатрической больнице №13 в Люблино.
Затем Андрей оказался в ПНИ №25. «У него был лишний вес от лекарств и короткая стрижка, - описывает Надежда внешность Андрея. - Когда я его увидела и спросила, как у него дела, он ответил, что невесело каждый день просыпаться и думать, что в этом месте проведешь остаток жизни. В этот момент меня накрыло, я стала к нему ходить. Кроме тети, родных у Андрея не было: мама умерла в 2004 году... И вот, представляете себе, в какой-то момент тетя попросила Андрея оформить на нее генеральную доверенность, тут же подала заявление о лишении его дееспособности, и в принадлежащую ему трехкомнатную квартиру на площади Ильича радостно вселился ее сын Антон Черлин».
Про историю с квартирой Надежда узнала в начале лета 2011 года - и сразу же начала действовать: «Пошла, взяла выписку из ЕГРП (единый государственный реестр прав на недвижимое имущество и сделок с ними - прим. «Ленты.ру» ) и тут же выяснила, что собственником квартиры является Андрюхин двоюродный брат. Надежда Черлина квартиру путем купли-продажи отдала своему сыну».
Сделка была оспорена в суде: Дружинин выиграл, но Черлина подала апелляцию. Надежда поняла, что «нужно из этой ситуации как-то выковыриваться и срочно выбираться из интерната».
Для того чтобы Андрея признали годным к самостоятельному проживанию, была назначена стационарная экспертиза в институте имени Сербского. Я видела запись интервью Дружинина до этой экспертизы: чуть полноватый спокойный брюнет со связной речью, доходчиво объясняющий, что в интернате свободы нет, а значит, нормальной жизни - тоже.
Я видела его лично после экспертизы в институте имени Сербского и четырех лет жизни в интернате. Теперь это грузный молодой человек с встревоженным выражением лица и с неаккуратной стрижкой; он не в состоянии дать ответ на любой, даже самый простой, вопрос. «Андрюху просто залечили, - злится Надежда. - Ему назначали азалептин, галоперидол, аминазин в неслабой дозировке. От этого он был на человека не похож». Надежда считает, что его как будто специально залечивали до такой степени, чтобы он больше никогда не пытался жить самостоятельно.
Суд и больница
Все началось с клеща, который в 2004 году укусил на полянке Кирилла К., спортсмена и водителя рейсового автобуса по маршруту «Царское село - Санкт-Петербург». Кирилл занимался ушу. На дворе было лето, тренировки в клубе закончились, он решил потренироваться самостоятельно. По его словам, «что-то изобразил в лесу рядом с Павловском», затем вернулся домой, в город Пушкин; принял душ, заметил торчащего из ноги клеща. После того как клещ был благополучно извлечен, в больнице имени Боткина Кириллу прописали профилактические противоэнцефалитные препараты. Они, увы, не помогли. Его месяц лечили от клещевого энцефалита амбулаторно, а еще через два месяца Кирилл оказался в психиатрической лечебнице в селе Никулино (Ленинградская область).
«Моя жена Людмила, учительница французского языка в пушкинской школе, пошла в психоневрологический диспансер, сказала, что я веду себя неадекватно, включаю газ на кухне, не закрываю входную дверь. Мне велели явиться в диспансер, поставили на учет к невропатологу, но на этом моя история не закончилась», - излагает свою версию событий Кирилл. Ему 54 года, выглядит он на 15 лет моложе, в его шестиметровой комнате в коммунальной квартире - боксерские перчатки и велосипед.
В психиатрическую лечебницу Кирилла забрали зимой 2005-го, ночью, когда он вышел выносить мусор из квартиры: «Я вышел из квартиры, жена захлопнула за мной дверь. Подхожу к мусорному баку, через пять минут подъезжает карета "Скорой помощи": "Гражданин такой-то? Пройдемте с нами". И все, повезли в Никулино».
Азалептин, аминазин и галоперидол, активно применяемые в российской психиатрии, - лекарства-нейролептики (антипсихотические средства). Азалептин усиливает действие снотворных; побочные действия: головокружение, сонливость, головная боль, обморочные состояния, ажитация. Побочные действия при использовании аминазина похожие - сонливость и головокружение, а также пароксизмально возникающие судороги мышц шеи, языка, дна ротовой полости, тремор. Галоперидол может вызвать головную боль, бессонницу или сонливость, состояние тревоги, обострить психоз и галлюцинации, привести к причмокиванию и сморщиванию губ, надуванию щек, быстрым движениям языком, неконтролируемым движениям рук и ног.
Больше всего в клинике ему запомнились уколы аминазина, от которых ему было нечеловечески плохо: «Давление - 50 на 60, я ходить вообще не мог, пластом лежал, как и все остальные». Параллельно с этим Людмила подала заявление в суд с просьбой признать ее мужа недееспособным. Кирилл вспоминает, как его возили на суд: «Моя зимняя одежда, в которой меня из дома привезли, куда-то делась. Мне дали тулуп с чьего-то плеча и валенки разного размера. Кто-то из врачей увидел меня, пошутил: "Прямо как большевик перед расстрелом". На суде было что-то ужасное: Людмила, с которой мы прожили много лет, говорила, что я сахар мимо чашки сыплю, духовкой пользоваться не умею, не соображаю ничего. Она настаивала на том, чтобы из психиатрической лечебницы меня сразу же перевели в интернат».
Спасло Кирилла то, что его друг нашел в почтовом ящике рекламную листовку адвокатской конторы «Онегин»: «Адвокатская помощь в медицинских ситуациях, помощь больным в психиатрических учреждениях». С этого момента делами Кирилла стал заниматься питерский адвокат Дмитрий Бартенев.
Бартенев - единственный российский адвокат, который успешно вытаскивает подзащитных из психиатрических заведений. Он с легким смешком вспоминает свое первое дело: молодой человек решил устроиться проводником на РЖД, на собеседовании обмолвился о своей гомосексуальной ориентации, а дальше получил отказ в месте «по причине психического заболевания, а именно - "гомосексуализма"». Тому молодому человеку настоятельно рекомендовали пройти психиатрическую экспертизу в больнице; Бартенев быстро и с блеском доказал, что гомосексуальность и психиатрические заболевания не имеют между собой ничего общего.
Случаем Кирилла К. адвокат занимался без малого четыре года: «Для того чтобы суд признал Кирилла вменяемым, нам пришлось пройти пять психиатрических экспертиз в больницах. Жить ему было негде, жена домой не пускала, но и это не главное: вы даже не представляете, какие требования к дееспособности предъявляют врачебные комиссии. Вы, например, легко можете потерять мобильный телефон, ничего страшного в этом не будет. Но если это сделает человек, проходящий психиатрическую экспертизу в больнице, то это будет прямым свидетельством его недееспособности».
Так, Кирилла спрашивали, умеет ли он пользоваться интернетом и компьютером, хотя ни то, ни другое водителю не требуется. «В целом проблема психиатрии в России связана с тем, что в пациентах психиатрических заведений не видят личность. Не ведется диалог с пациентом на равных, - уверен адвокат Бартенев. - Российская психиатрия претендует на решение всех проблем: закрыть, изолировать, запретить думать самостоятельно».
Трудами Бартенева Кирилла восстановили на работе, ему даже выделили комнатку в коммунальной квартире. Не случись этого - он жил бы в одном из психоневрологических интернатов Ленинградской области.
Приют
Психоневрологический интернат №3, расположенный под Петергофом, - один из самых больших в России. На пяти этажах - 1080 человек. В здании два корпуса, которые активно ремонтируются; ремонт только одного из них обошелся в 150 миллионов рублей. Годовой бюджет ПНИ - 477 миллионов рублей. Все корпуса снаружи облицованы серой потрескавшейся плиткой, а построены, судя по виду, в середине прошлого века. Внутри рабочие в оранжевых куртках активно сверлят полы, красят стены; видны всполохи газосварочных аппаратов.
По интернату меня водит директор учреждения, врач-травматолог Наталья Зелинская. В молодости она рванула из Донецка в Петербург да так и осталась.
Она ведет меня мимо обшарпанных лифтов и тюков с грязным бельем, которые лежат в коридоре, и объясняет: «Видите, тут обои пациенты руками заляпали? Мы два года назад ремонт делали, обои новые поклеили. Теперь все переделываем, плитку кладем». На вопрос, почему нельзя было положить плитку с самого начала и не тратить деньги дважды, Зелинская не отвечает.
Внутри самих корпусов народу немного - почти у всех, уверяет Зелинская, прогулка. Мне показывают пустые палаты - в каждой по десять аккуратно заправленных кроватей под пестрыми одеялами. На стенках - рисунки карандашом. Шкафов практически нет, одни тумбочки.
В каждом отделении - два туалета и два душа; для больных-колясочников предусмотрена помывочная - одна на этаж.
Питерская благотворительная организация «Перспективы», специализирующаяся на помощи инвалидам, сделала душевые комнаты для лежачих больных: санузлы для 12-ти палат обошлись в один миллион рублей; администрация интерната не потратила ни копейки. Зато интернат полностью оборудовал несколько «элитных» комнат. Они находятся на первом этаже; он прихотливо устроен - поделен на две неравные части. В первой - однокомнатные квартиры, оборудованные мебельными стенками, диванами, кроватями, плазменными телевизорами и компьютерами. Двери добротные, вишневого дерева. В таких помещениях живут люди, заслужившие, по словам Зелинской, «доверие руководства».
Мы заходим в одну из квартир, где юноша в серой толстовке играет в игру на компьютере с большим монитором. По соседству с ним живет крепкий рыжеволосый Игорь с наколками на руках, на вид - лет 30 с лишним. Когда-то, рассказывает Зелинская, Игоря перевели в ПНИ из детского дома за девиантное поведение; теперь он «исправился», помогает администрации, работает санитаром. На накачанных плечах Игоря трещит белоснежный халат, сквозь халат просвечивает футболка с надписью «Rich».
Поигрывая желваками, Игорь глядит на толпу беззубых и шатающихся мужчин, которых толпой загоняют в душ. Все эти люди живут во второй части этажа, в специализированном отделении для людей, прошедших принудительное лечение в городских психиатрических лечебницах.
В отделении - палаты на десять человек; железные кровати привинчены к полу, дверей в комнатах нет. На собравшихся перед душевой мужчин без брюк, одетых только в застиранные коричневые рубашки, Игорь смотрит как пастух на нерадивых овец.
При этом ПНИ №3 - единственный интернат в Петербурге, в котором позволено работать волонтерам. В остальные восемь интернатов города не пускают никого, кроме родственников. По мнению руководителя «Перспектив» Марии Островской, именно в силу закрытости в этой системе распространены уголовные порядки: «В интернаты попадают и престарелые люди с психическими нарушениями, и алкоголики, которые допились до умственной отсталости, и уголовники, и люди из детских домов, которых некуда деть. Часть людей совершенно не адекватна в своих возможностях, и этим пользуются остальные: например, есть сексуальное насилие одних сильных мальчиков над другими. Я недавно ездила в интернат Звенигорода. Там, со слов пациентов, сильные бьют слабых скрученными и вымоченными в соленой воде полотенцами».
Коррупция
В 2008 году аппарат уполномоченного по правам человека Пермского края Татьяны Марголиной провел проверку нескольких ПНИ (всего в регионе их 15). После проверки был опубликован доклад «Соблюдение прав лиц, постоянно проживающих в психоневрологических домах-интернатах Пермского края». Согласно документу, в интернатах были выявлены случаи смерти проживающих - ввиду несвоевременности оказания медицинской помощи; высокая скученность проживания; направление проживающих на лечение в психиатрические стационары и применение к ним необоснованного лечения психотропными препаратами в качестве наказания. За работу в интернате проживающим не платили ни копейки.
Доклад Марголиной стал одной из первых попыток показать ситуацию изнутри, он наделал в крае много шума: например, после его публикации во всех 15-ти интернатах был сделан ремонт. Тем не менее с течением времени сообщений о правонарушениях в ПНИ становилось все больше.
Хроника такова: в 2009 году прокуратура Октябрьского района Екатеринбурга предъявила иски к психиатрам и сотрудникам психиатрических заведений из-за нарушений прав пациентов-подопечных на жилье. Так, врач-психиатр Зубарева оформила опекунство над недееспособным Савельевым, зарегистрировалась в его квартире, приватизировала квартиру своего подопечного и отправила его в Березовский психоневрологический интернат (Свердловская область). По той же схеме врач-психиатр Недотко выселила из квартиры недееспособного Богуславского, врач Цихалевская лишила собственности свою же пациентку Войкову, а врач Гаврилова - больную Гребенникову.
В феврале 2013 года главного бухгалтера интерната в городе Сальск (Ростовская область) арестовали по подозрению в хищении 15 миллионов рублей. В одном из ПНИ на границе России и Казахстана зафиксировали случаи изготовления жильцами сосновых гробов: впрок, для собственных нужд, и на продажу.
В марте 2013 года в Чувашской республике в суд было направлено дело директора Шомиковского психоневрологического интерната Сергея Вачаева и директора обществ с ограниченной ответственностью «Компания Дайм», «Аватар», «Альбатрос» и «СК Дайм» Алексея Дмитриева. По версии следствия, Вачаев заключил 19 государственных контрактов с ООО «Компания Дайм», «Аватар», «Альбатрос» и «СК Дайм», возглавляемых Дмитриевым, на выполнение текущего ремонта на общую сумму свыше двух миллионов рублей. Несмотря на то, что Дмитриев не выполнил даже половину от обещанного, Вачаев подписал фиктивные документы, свидетельствующие о приемке всего объема работ. На этом основании два миллиона были перечислены на счет фирм Дмитриева. В итоге суд приговорил Вачаева к пяти годам лишения свободы и штрафу в размере 500 тысяч рублей; Дмитриев получил два с половиной года колонии и штраф в 300 тысяч рублей.
В марте 1999-го в результате возгорания в корпусе ПНИ в селе Михайловском (Вологодская область) погиб 21 человек; в поджоге признался один из пациентов, он был признан полностью невменяемым. В декабре 1999-го пламя охватило ПНИ Приморска (Ленинградская область), погибли 22 человека; причина пожара не установлена. В октябре 2002-го пожар в ПНИ в подмосковном поселке Филимоновка унес жизни шестерых детей; причина не установлена. В поселке Дмитровский Погост (Шатурский район Московской области) в декабре 2005-го сгорел психоневрологический диспансер; в огне погибли семь пациентов. В апреле 2013-го при пожаре в психиатрическое лечебнице в поселке Раменский (Московская область) погибли 38 человек; некоторые пациенты были привязаны к кроватям, поскольку страдали тяжелой формой заболеваний. В ночь с 12 на 13 сентября 2013-го в ПНИ в Новгородской области произошел пожар; 37 человек погибли.
«Зайдите в любой интернат, там всегда будет идти ремонт, - уверяет бывший директор ПНИ №12 Вадим Мурашов. - Потому что ремонт - это тендеры, это выгодно. При этом от ремонта мало толка: для интернатов нужно строить новые помещения, а не бесконечно латать многопролетные здания, в которых раньше были заводы и ПТУ».
По мнению Мурашова, существующие ПНИ мало пригодны для лежачих и тяжелых больных: «Там не пандусы, а узкие многопролетные лестницы. Сколько одна медсестра может колясочников при пожаре вытащить - кто-нибудь над этим думал?»
Мурашов уверен: большое количество людей, погибших при недавних пожарах в интернатах Московской и Новгородской областей, вызвано именно этим.
«Интернаты для нас на данный момент - наибольшая проблема», - признается Алексей Вовченко, заместитель министра труда и социальной защиты России. Он согласен с тем, что существующая сеть не выдерживает никакой критики: люди с тяжелыми заболеваниями лежат на втором и третьем этажах, будет пожар - опять будут жертвы. «В Москве и Петербурге интернаты расположены в городах, а в области - здания старые, это может быть все что угодно - завод, училище, хлев, конюшня, лишь бы подальше, лишь бы с глаз долой. При этом директор интерната - микрогосударь, у него - подсобное хозяйство, он посторонних пускать не хочет. Эту систему необходимо открывать для общественного контроля», - отмечает Вовченко.
Другие голоса, другие комнаты
«Наша система как будто говорит: поедешь в интернат и оттуда не вырвешься», - разъясняет Андрей Горшков, основатель сайта tvoritdobro.ru (занимается поиском и систематизацией информации для людей с ограниченными возможностями).
Горшкову 36 лет, при рождении у него диагностировали детский церебральный паралич. Мама по совету врачей от Андрея отказалась, и его поместили в детский дом. Про тот период своей жизни Горшков помнит одно: «В одной палате 20 человек, условия тюремные. К нормальной жизни тебя никто не подготавливает. Хочешь читать и писать - учись сам. Мне, допустим, повезло, я много времени провел в городских больницах, там лежали дети "с воли", из обычных семей, они мне здорово помогли. И все равно до 21 года меня держали в детском интернате, потом перевели во взрослый».
Когда Андрей попал в московский ПНИ №30, то сразу сказал: «Я у вас ненадолго задержусь». В итоге он провел в интернате больше года и чудом добился перевода в пансионат ветеранов войны и труда. Таких пансионатов, объясняет мне Горшков, на всю Россию - всего 12, в них люди живут в больших комнатах по двое и на прогулку выходят, когда захочется. Но никто в детском доме не рассказывает воспитанникам о том, что они могут там жить.
Я спрашиваю, каким образом ему удалось перевестись в пансионат, и Горшков отвечает предельно скупо: «Помог один знакомый». Много позже Андрею даже удалось получить квартиру.
Он пытался самому себе доказать, что можно найти выход из интернатской системы: «Ты все время боишься, что с тобой завтра могут что-то страшное сделать. Ударят, на уколы посадят, превратят в овоща, направят за любое нарушение режима в психушку».
Когда я спрашиваю его про самый страшный случай, который случился с ним в интернате, Горшков долго смотрит на меня широко расставленными темными глазами: «Вы знаете, я такое видел... Я не буду про это говорить… Но мои знакомые в одном из интернатов спрыгнули из окошка, насмерть. Вам это странным кажется, да? А я вам скажу: такое вполне может быть, если тебе говорят: "Ты никогда не получишь квартиру, ты вообще никому не нужен, ты всегда будешь жить здесь". Вы не понимаете, вы ведь не живете там, и не жили, и жить не будете никогда». Теперь он пытается мне объяснить все так, чтобы я поняла: «Они многим сломали судьбу, и мне - тоже».
Сокращение психиатрических больниц и перепрофилирование их в психоневрологические интернаты (ПНИ) в Москве, против которого активно возражали врачи и родственники пациентов, привело к тому, что больных теперь выписывают домой недолеченными, а их близких уговаривают сдавать их в интернаты, чтобы заполнить пустующие койки.
"Жить в ПНИ, считай, как отбывать пожизненное заключение в тюрьме, но мой племянник не совершал никакого преступления, он никого не убивал и не грабил, у него есть жилье и мы готовы о нем заботиться, но вы бы знали, сколько усилий мы приложили, чтобы забрать его после лечения домой", – говорит дядя 55-летнего москвича Игоря Холина
, больного шизофренией. Родственники других пациентов, с которыми пообщалось Радио Свобода, утверждают, что их родных под разными предлогами не хотят выписывать домой, уговаривая сдать их в ПНИ, поскольку интернаты выгодны государству, в то время как лечить психиатрических больных для бюджета, наоборот, накладно.
Высокий, крепкий, очень спокойный и рассудительный Игорь Холин провел в различных психиатрических больницах почти 1,5 года и еще полгода в психинтернате, прежде чем смог вернуться домой. Все это время его близкие через правоохранительные органы и суды пытались вернуть его недвижимость, которой завладели мошенники. В только что отремонтированной двухкомнатной квартире на северо-западе Москвы уютно и чисто, в серванте стоят три банки "утро", "день" и "вечер", в которых разложены лекарства, которые Игорь принимает по графику. Он сам ходит в магазин за продуктами, может сварить себе пельмени или разогреть в микроволновке готовую еду, постирать одежду. В общем, он совсем не лежачий "овощ", за которым нужен круглосуточный уход.
Свою жизнь в ПНИ Игорь вспоминает с содроганием:
– Отношение к больным просто ужасное. Санитары чуть что – бьют, даже внутри интерната не разрешают ходить, не то что на улицу, но и на территории ПНИ. Подъем в пять утра, и нельзя прилечь до обеда, нашу палату часто закрывали на ключ и даже в коридор не пускали. Кормят когда хорошо, когда плохо. Но самое плохое, что лечить не хотят, так и говорят: пусть лечат врачи в диспансерах или больницах, а мы тут будто брошенные или бродячие животные, отданные на передержку перед усыплением.
Игорь окончил школу и техникум, работал в типографии. Однажды вечером по дороге с работы на него напали грабители и сильно избили, в том числе Холин получил много ударов по голове. Ему тогда было 18, появились сильные головные боли, после походов по врачам в итоге оказался у психиатра, который поставил диагноз – "вялотекущая шизофрения" и назначил препараты. Боли усиливались два раза в год, на это время он ложился в больницу. Сначала он жил с родителями, потом, когда мама умерла, самостоятельно, у отца была своя квартира.
Олег Сергеевич, папа Игоря, вел довольно активный для пенсионера образ жизни: пел в хоре при соцзащите, там же и познакомился с пенсионеркой Евой, которая приехала в Москву из Белоруссии с дочерью и внуками. Зимой 2014 года 75-летнего Олега Холина родственники планово положили на обследование в хорошую больницу, врачи сказали, что для своего возраста он находится в отличной форме, жить да жить. А в апреле того же года Олег женился на 69-летней Еве. Через три недели после свадьбы его в тяжелейшем состоянии увезли на скорой в реанимацию, где он умер. В реанимации Олег оказался уже с недельными пролежнями. Сразу после женитьбы квартира Олега оказалась переоформлена на Еву. Узнав, что у мужа есть не совсем здоровый сын, дочка Евы развелась с мужем и вышла замуж за Игоря, сына Олега, в течение пяти дней переоформив его "двушку" на себя. Сам Игорь вскоре оказался в психиатрической больнице. "Я помню только, что мне дали какие-то черные таблетки, похожие на активированный уголь, я их выпил, подписал какие-то бумажки, которые даже не прочитал. И больше в тот день ничего не помню", – говорит Игорь.
– О том, что Олег умер, а Игорь лежит в больнице, мы узнали от полиции, и то через несколько месяцев, после того как их объявили в розыск, – вспоминает Алексей Холин , дядя Игоря. – Трубку в квартире Олега всегда брала Ева, она придумывала причины, почему он не может сейчас подойти: то на рыбалку уехал, то моется, то еще что-то. Мы в итоге начали волноваться, приезжали к Олегу несколько раз домой, но нам не открывали. В квартире Игоря вообще жили посторонние люди, замки там поменяли. Когда новые "родственники" узнали, что мы ищем Игоря, то попытались забрать его из больницы. План, как мы узнали, был такой: бросить его в старом доме в деревне в нескольких сотнях километрах от Москвы, ну а дальше пусть сам как хочет – может, выживет, может, нет.
В ПНИ №25 Игоря перевели, чтобы он отдохнул от больниц.
– Нам обещали хорошие домашние условия и еду, а это оказалась тюрьма, – говорит Алексей Холин. – Но жить в квартире тогда было нельзя: ее полностью "убили", вывезли оттуда всю мебель, кроме старой стенки, которую просто не смогли вытащить, забрали все вплоть до ложек-вилок, мы восстанавливали все буквально с нуля.
Пока Алексей Викторович в суде отыгрывал в интересах племянника все сделки "брачных аферисток" назад, над Игорем оформили опекунство на родственницу. Вот тут-то и начались проблемы: и врачи, и сотрудники интерната сначала по-хорошему стали уговаривать ее отказаться от опекунства и оставить Игоря на пожизненный срок в ПНИ. А не хочет добровольно – пригрозили ей, что найдут законный способ лишить ее опекунства.
– По закону 75% всех доходов пациента (это и пенсия, и деньги от сдачи его имущества, и доходы от акций, например) распоряжается интернат, который сам решает, на что их тратить, и сам же себя контролирует, – объясняет Любовь Виноградова из Независимой психиатрической ассоциации России. – В квартирах таких больных, как правило, живут сами сотрудники ПНИ, деньги больным якобы не нужны, заявляют в интернатах, потому что они и "так на всем готовом". Еще недавно у больных забирали лишь 75% пенсии, многие из них на оставшиеся деньги покупали себе хорошую одежду и технику. Молодые, но лишенные дееспособности, копили на самостоятельную жизнь в надежде, что смогут восстановить дееспособность и жить отдельно. Но закон изменили, сейчас они и этого лишены. Недееспособные пациенты по-прежнему остаются самыми бесправными членами нашего общества.
По словам Виноградовой, такого большого количество жалоб на врачей и сотрудников ПНИ, сколько появилось после начала реформы психиатрической службы, не было никогда.
– На опекунов давят, им угрожают, потому что они могут контролировать расходы ПНИ, а это, конечно, им невыгодно. Очень много жалоб на психиатров, которые оскорбляют и пациентов, и их родных, отказываются госпитализировать больных, – перечисляет Виноградова. – Вообще, тенденция сейчас – максимально ограничить родственников в правах, чтобы заполнить больными интернаты, часть из которых срочно переделывают из бывших психиатрических больниц, которые весь прошлый год сокращали вместе с медицинским персоналом. Конечно, в Москве есть и хорошие ПНИ, и иногда положить туда больного – это единственно правильное решение, потому что один он жить не может, а присматривать за ним некому, родители умерли, другим родным он не нужен. Но дело в том, что в Москве, в отличие от многих других регионов, никогда не было особых проблем с помещением больного в ПНИ, места для них всегда находились, на родственников прежде так не давили. Особенно много претензий от родных и больных, которых теперь направляют в расформированную недавно психиатрическую больницу №15, в которой было около тысячи коек, перепрофилированную в психоневрологический интернат.
Елене Ломановой 59 лет, ее сыну Сергею 27, он лежит сейчас в психиатрической больнице №14, в рамках реформы присоединенной к ПКБ №1, и отдавать его домой матери врачи не хотят.
Сергей инвалид по психиатрическому диагнозу с детства, во время родов из-за врачебной ошибки он на несколько часов остался без кислорода. Сергей учился в коррекционной школе, регулярно лежал в психиатрической больнице. Но теперь, сказали его матери, больше двух раз в год на строго определенной срок в больницу никого класть не будут, даже если такое лечение показано больному, лучше отправьте его в интернат, а вы, мол, уже старая, сами с ним не справитесь. "У Сергея вследствие родовой травмы бывают проблемы со сном, на это время он и ложится в больницу", – поясняет Ломанова. "Буйным он никогда не был, и держать его взаперти бесчеловечно", – считает она.
Видимо, в ПНИ никто не хочет добровольно, поскольку уже знают, что ничего хорошего там нет, и теперь вот такой бесплатной услугой туда заманивают
– Мне дали бумажку, написанную от руки, сказали, что я должна написать такое же заявление – мол, прошу оказать содействие в оформлении документов для помещения моего недееспособного сына в ПНИ. А перед этим сказали, что нужно заплатить 30 тысяч рублей, чтобы мне все оформили. Я отказалась платить, но, видимо, в ПНИ никто не хочет добровольно, поскольку уже знают, что ничего хорошего там нет, и теперь вот такой бесплатной услугой туда заманивают, – рассуждает Елена Федоровна. – Я, конечно, сказала, что никуда сына не отдам, он будет и дальше жить со мной, ходила в департамент здравоохранения, к юристам, правозащитникам, мне подтвердили, что против воли опекуна, то есть меня, сына в ПНИ забрать не могут, поскольку это незаконно.
Вере Михайловне , матери еще одного больного, которого хотят забрать из той же больницы №14 в интернат, 69 лет. Ей не только заявили, что она "старая", но и что "скоро умрет". Вера Михайловна, хоть и ходит с тросточкой, но умирать пока не собирается, так же как и отдавать сына на пожизненное содержание под замок и государево око.
– У меня есть еще один сын, который, конечно же, случись что со мной, Артема никогда не бросит, – не сомневается женщина. – Артем заболел в 17 лет, у него поднялась температура до 40 градусов, он нес какой-то бред. Заболевание оказалось наследственным, то же самое было у моего брата. Болеет Артем уже 20 лет, все время лечился в 14-й больнице. Иногда он сам туда ложится, иногда я вызываю врачей, обычно он лежит два раза в год по два месяца. Этим летом он вернулся с лечения раньше обычного, на вид совсем больной, – как же его такого отпустили, не могла поверить я своим глазам. Через пять дней он разбудил меня рано утром и спросил: "Ты кто?" Из больницы его выписали без лекарств, за ними надо было ехать в ПНД, куда сам он в таком состоянии добраться не мог. Поехала я, но мне никаких препаратов не дали, поскольку Артем не лишен дееспособности и должен в ПНД за терапией приезжать сам. Вот такую вот реформу психиатрической службы у нас проводят, может, она и в интересах государства, но только явно против больного.
6 сентября 2017 года Артем снова оказался в больнице. Вера Михайловна говорит, что он давно уже находится в нормальном состоянии и мог бы жить дома, регулярно посещая диспансер. Но его не выписывают. Она уже подала несколько заявлений, что хочет забрать сына из больницы, но ей ответили, что состояние Артема пока не позволяет это сделать. Сына ей не отдают, требуя подписать бумаги на его перевод в ПНИ. Ей выдали точно такое же заявление, написанное от руки, как и Елене Ломановой.
– Устно врач мне сказал, что это установка сверху – заполнить больными интернаты, чтобы показать разумность и востребованность проводимой реформы психиатрической службы, – говорит пожилая женщина. – А еще мне сказали в больнице, что сопротивляться этому бесполезно: что хотим, то и напишем в его документах, и ничего вы сделать не сможете.
По состоянию на 2013 год в России насчитывалось 220 психиатрических больниц, а ПНД, имеющих в своей базе стационары, было 75. В Москве обеспеченность психиатрическими койками на 2013 год составляла 118,1 на 100 тыс. населения, в 2016 году их уже стало в два раза меньше – 62 койки на 100 тыс. населения. После проведения оптимизации общая коечная мощность составит 3112 коек, это около 12,5 коек на 100 тыс. населения, то есть фактически произошло снижение в десять раз в сравнении с 2013 годом. После реформы психиатрической службы на всю Москву, включая присоединенные территории Новой Москвы, осталось лишь три психиатрических больницы – ПКБ №1, №4 и №13, в которых пациенты могут находиться не больше 30 дней, отправляясь потом в дневные стационары (ПНД) на долечивание. По замыслу авторов проводимой реформы, до 40% психбольных должны в итоге перейти на амбулаторное лечение.
Говорит бывший житель Звенигородского ПНИ
Андрей почти всю свою жизнь провел в сиротской системе. В прошлом году он переехал из Звенигородского ПНИ в собственную квартиру в одном подмосковном городе. Как ему это удалось, он рассказал «Власти».
Я родился в Москве. До трех лет я жил с родителями. Потом меня забрали в Дом ребенка. Потом я попал в школу-интернат в Серпухов. Там меня впервые отправили в психушку, потому что не было путевки в летний лагерь. Мне было пять лет, психушка была в Москве, у метро «Динамо». Мне там делали уколы. С тех пор в психушку меня отправляли часто. Мне было уже десять лет, в этом возрасте все дети бегают, дерутся. А они говорили, что я буйный,- и в психушку. Два года я, можно сказать, жил в Рузе, в психбольнице, меня туда отправляли 15 раз за два года. Там каждый из ребят считал, сколько раз он здесь был. Уколы делали два раза в день, таблетки давали. Мне 13 лет было. Я помню первый укол, который мне сделала в ногу толстая медсестра. В Рузу меня отправляли до 16 лет. Потом меня отправили в Хотьково, в психоневрологическую больницу. Это было летом, все в лагерь поехали, а меня туда. Я думаю, что деньги пожалели на путевку. Там я научился таблетки выплевывать. У меня от них челюсть сводило. Я очень хотел спать, но не мог. Таблетки мне давали коричневые, по 100 миллиграммов.
В 17 лет меня отправили в детский дом в Яхрому. Он был психоневрологический. В Яхроме я увидел ребят, которые в 18 лет не умели читать и писать. Я умел. Оттуда меня в психушку не отправляли.
Мне привезли из старого детдома конфеты и апельсины. Воспитатель их забрала и закрыла в шкаф. Я ей сказал, что она ворует. Меня посадили в изолятор. Психиатр мне сказал: «Если ты хочешь здесь остаться, мы тебе будем делать уколы: аминазин, кордиамин и димедрол. Если не хочешь - поедешь в психушку». В психушку я не хотел. Одну неделю мне кололи эти лекарства, потом меня вызвал психиатр: «Ты исправился? Жаловаться не будешь?» - «Не буду». Меня выписали из изолятора через неделю.
Когда мне исполнилось 18 лет, я не хотел подписывать документы на ПНИ. Но в детдоме стали кричать: «Мы тебя на месяц в изолятор посадим!» Я подписал. Меня отвезли в Звенигородский ПНИ. Это было в 2009-м. Повели к замглавного врача по медчасти. Она дала мне три бумажки, я их подписал. Одна о том, что у меня 75% пенсии забирают в интернат. Другая - что я согласен отдать в соцотдел паспорт, все свои бумаги, сберкнижку, медицинский полис. И третья - согласие на лечение. Я спросил, сколько будет длиться лечение. Она сказала: «Две недели, пока адаптируешься». Но это длилось четыре года.
Меня сразу поселили на четвертый этаж, закрытый. На обследование. Я приехал с чемоданами, с вещами, а их забрала сестра-хозяйка. Я просил оставить, шкаф в комнате был. А она сказала, что не положено. Все вещи с меня сняли. Надели какое-то старье, джинсы доисторические. В комнате 12 метров со мной жило еще три человека. Через два дня после заселения ко мне пришла старшая медсестра, ее дочь работала там санитаркой. Она хотела, чтобы я весь этаж убирал, мыл толчки, а если я отказываюсь, она меня закрывает в карцер.
Через месяц примерно меня перевели в открытое отделение, там тоже было четыре человека в комнате, но хоть можно было гулять во дворе и даже разрешали выходить в город.
Потом меня снова вызвала эта старшая медсестра и предложила мыть две лестницы с первого по пятый этаж. За 800 рублей в месяц. А потом добавят. Я отказался. Она мне: «Ты опять права качаешь?» Звонит на закрытый этаж своему мужу, он там санитар, пьяный все время. Прибежал. Она говорит: «Если не согласишься мыть лестницы, он тебя в карцер закроет». Я отказался, меня закрыли. Я сопротивлялся санитарам, меня завалили, укол сделали. Я просидел в карцере два месяца, один, но мне уже ничего не кололи, просто держали меня там. На обход никто из врачей не приходил. Санитар приходил, еду приносил, но мало. К двери моей ребята подходили, рассказывали, что им давали на обед. За два месяца я подружился с медсестрой. Она как-то зашла, а у меня было 200 рублей, я дал ей и говорю: «Ну отпусти меня». И она меня сразу отпустила.
Как-то у этого пьяного санитара, мужа старшей медсестры, пропал килограмм сахара. И он построил в шеренгу всех проживающих четвертого этажа: «Пока не признаетесь, никто спать не ляжет». Один человек показал на кого-то, ну наврал. Санитар того парня поднял одной рукой, а второй ударил в бок, в почку, тот стал задыхаться, его сразу увезли в больницу, но ночью привезли обратно. Из наших ребят никого долго не держали в обычных больницах. Этот парень потом еще долго хромал на одну ногу.
У меня начался аппендицит. Живот болел. На второй день я понял, что это серьезно. Подхожу к старшей медсестре, говорю, что бок болит, температура 38°, ходить не могу. Она мне дала активированный уголь, четыре таблетки, меня вырвало. Я опять к ней, она опять дает уголь и какую-то зеленую таблетку. Мне стало еще хуже. Я попросил Сережу, он вызвал медбрата. Он хороший был, этот медбрат, вызвал скорую. Но его потом уволили. Всех хороших оттуда увольняют. Скорая отвезла меня в больницу. Хирург сказал, что затянули и что еще два часа - и было бы поздно.
Долгое время наш третий этаж был закрытым. Пришла какая-то комиссия, спросила, почему он закрыт. Им сказали, что ремонт. Но после этого его открыли. И нас перевели туда. Я помню много плохого, но я стараюсь это забыть. Как-то мы с обеда возвращались. С нами мужчина выходил. У него пена желтая изо рта шла. Я вижу, что-то не то, пошел за ним. Поднимаюсь на четвертый этаж, вижу, он лежит на полу. Звоню в звонок, кричу: «Человеку плохо!» Звонил-звонил. Обеденный перерыв был. Я побежал на третий этаж к своей медсестре. Она поднялась со мной наверх, а он уже умер. Его сразу накрыли простыней. Это был День соцработника.
У нас на четвертом этаже жил парень лет девятнадцати. Весь четвертый этаж слышал, как он ругался со старшей медсестрой. Она угрожала: «Я тебя заколю, посажу в карцер». Я видел, как она зашла в его комнату с полным шприцом. Там всегда делали аминазин, галоперидол, димедрол, кучу всего. Она вышла из его комнаты, я лег спать, а в 12 часов ночи слышу, все кричат. Вышел в коридор, смотрю - все проживающие стоят у окон. Дверей в комнатах уже не было, их сняли в 2011 году, и из коридора все было видно. Я тоже прошел на балкон. Спрашиваю: «Что случилось?» Все кричат, что парень этот скинулся. Посмотрел вниз - там лежал он, и стояла старшая медсестра. Я видел, что скорая только через час или полтора приехала. Я стоял у окна и ждал. Парень этот не умер. Он сломал ноги, теперь он в инвалидной коляске. Сейчас он потолстел, не ходит. Я слышал, как директор сказал ему: «Вставай, ходи, тебе врачи разрешили». Но он так и не ходит. А я думаю, что его просто никто не учит, вот он и не ходит. А эта старшая медсестра потом уволилась. Она поссорилась с директором. Мы все видели, как они во дворе орали друг на друга.
Как-то сестры милосердия (волонтеры.- «Власть») повезли меня на Валдай в монастырь. Мне дали с собой назначение. Там был написано, что мне дают аминазин утром и вечером. Еще феназепам. После поездки я написал заявление с просьбой отменить аминазин. Но тогдашний директор порвал мое заявление. Аминазина все боятся. Аминазин сушит рот, сильно хочешь пить и не можешь напиться.
Там все проживающие - как рабы.
Мы ходили на обед, санитары набирали еду себе в тарелку. Соцотдел покупал недееспособным гостинцы на их пенсии, раз в неделю. Санитары все это отбирали, относили в отдельную комнату в шкаф. Я иногда в этой комнате сидел. Там сидеть - это великая честь. Они дают ключ от буфета: «Принеси колбасы, сыра». И я приносил.
В городе N (редакция не указывает название города в интересах Андрея.- «Власть») у меня была квартира. Ее не забрали у меня только по одной причине: там были прописаны я, моя мать и бабка. И нет никаких бумаг об их смерти. Соседи помнят, что бабушку выносили из квартиры. А про мать никто не знает, она пропала с 1996 года. Но они прописаны. Их не смогли выписать. Они мертвые сохранили мне квартиру. Господь так помог мне.
Мне было лет девятнадцать, меня вызвали в соцотдел. Сотрудница говорит: «Андрей, ты все равно не живешь в квартире, продай свою долю». Но я ничего не подписал. В 20 лет мне дали новый паспорт, а в нем уже не было моей прописки. Я рассказал об этом сестрам милосердия. Они стали узнавать. А тогда в этом городе был скандал: какой-то милиционер забирал сиротские квартиры. И в интернате испугались и поставили мне прописку.
Потом приехала комиссия Лукина в интернат (комиссия уполномоченного по правам человека РФ была в интернате в 2013 году.- «Власть»), я все им сказал. Сказал, что нас лечат насильно. Что не оказывают медицинской помощи. Что сестры милосердия стали нас защищать, и их сразу после этого выгнали из интерната. ПНИ хочет, чтобы сестры носили нам гостинцы и больше ни во что не лезли. А нам надо, чтобы они нас защищали.
Так как я был прописан в квартире моей матери, у меня в ПНИ прописки не было. И каждые полгода мне надо было подписывать путевку на продление своего проживания. Сестры милосердия сказали, что если я хочу отсюда вырваться, то подписывать путевку не надо. В соцотделе мне сказали, что, если я не подпишу, мне не дадут пенсию. Но я не подписал. Мне важнее свобода, чем пенсия. Ко мне в комнату приходила замглавного врача по медчасти, и другие тоже приходили, предлагали мне деньги, в долг, уговаривали подписать. Я не подписал. Потом врачебная комиссия дала заключение, что я могу жить один.
В моей квартире все прогнило. Администрация города дала мне 15 тысяч рублей. Еще сестры милосердия собрали деньги. И сделали мне ремонт. Но еще до заселения я узнал, что на этой квартире коммунальный долг - 300 тысяч рублей. Соседи сказали, что в моей квартире какое-то время жили рабочие. Но, кто им сдавал мою квартиру и почему они не платили за коммунальные услуги, я не знаю.
Я собрал справки из всех интернатов, где я жил. Отдал в ЖКХ. Я же не жил в этой квартире, почему я должен платить долг? В ЖКХ мне сказали: «Ты сам не должен сюда ходить, пусть опека ходит». Я пошел в опеку, попросил себе патронатного воспитателя. Мне выделили. Но я понял, что она не будет мне помогать.
Коммунальщики подали на меня в суд. Мне пенсия приходит на сберкнижку, 10 600 рублей. Я пришел в Сбербанк, а мне говорят, что счет мой арестован на 330 тысяч рублей. Но потом судебные приставы поняли, что мне не на что жить. И сняли арест. Сейчас я могу снимать пенсию. Но это обременение в 330 тысяч на мне висит. Я думаю, что мою квартиру хотят забрать, а меня в интернат отправить.
От редакции. Заведующая отделом органов опеки и попечительства подмосковного района (запись имеется в распоряжении редакции) сообщила «Власти», что органы опеки помогали Андрею всего три месяца: «После того как ему исполнилось 23 года, мы не должны заниматься его судьбой». Списать коммунальный долг, по словам чиновницы, может МУП ЖКХ в судебном порядке: «Вся необходимая документация имеется, но самому Андрею надо инициировать судебную процедуру и пройти ее».
Фамилия и контакты Андрея, а также диктофонная запись беседы имеется в распоряжении редакции. Мы будем следить за его судьбой.
Подробнее: http://www.kommersant.ru/doc/2667919
Здравствуйте, уважаемые члены сообщества. Я тут новенький. Хочу спросить у вас совета, потому что сам совершенно извёлся и запутался, а нормального решения так и не нашёл.
Моя мама страдает от вот уже три года. Болезнь медленно, но прогрессирует. Раньше за ней ухаживал её, а сестра мне помогала (мы единственные оставшиеся у мамы родственники). Сейчас мама уже больше полугода находится в Психиатрической больнице после попытки самоубийства.
Сложность в том, что мама по сей день остаётся дееспособной, а у неё в собственности вся семейная недвижимость. В больнице после многих месяцев лечения ей предложили место в , на что она согласилась и сейчас идут связанные с этим бюрократические процедуры. А я сижу и грызу ногти - с одной стороны, это хорошо, так как после болезни мама стала ужасно параноидально относиться к нам с сестрой и постоянно то меня, то её, в каких-нибудь ужасных прегрешения - от воровтсва и алкоголизма до убийства. Отсюда куча конфликтов и адский быт. К тому же, я совсем скоро уезжаю за границу по работе и смогу дальше помогать лишь деньгами, а физический уход и психический стресс весь ляжет на сестру. При этом на расстоянии с визитами в медучреждение два раза в неделю - отношения становятся нормальными. А с другой стороны - дееспособный собственник недвижимости с в ПНИ - это же идеальная жертва для мошенников, и на расстоянии отследить нам это никак не получится. В итоге я не могу понять, как нам с сестрой лучше всё организовать.
1) Можно пустить маму добровольно в этот ПНИ. Место нормальное с нормальной репутацией (ПНИ №1 Санкт-Петербурга). Это оставляет всех нас троих полностью открытыми для мошенничества. Не очень вариант:(
2) Объявить её недееспособной и поместить в ПНИ так - но тогда ПНИ может что-нибудь сделать с её недвижмостью тоже, так как будет опекуном. Так под ударом мы с сестрой, но хотя бы мама сама будет в безопасности.
3) Поместить маму в коммерческий пансионат. Ну тут встаёт вопрос о том, как за него платить. Недееспособную маму поместить в пансионат вряд ли позволят органы опеки. да и сестре, которая не имеет официального дохода, вряд ли позволят быть опекуном. А без доступа к маминой большой пенсии (она северная) оплачивать пансионат мы не можем. Этот вариант идеальный для всех троих, но как его реализовать - ума не приложу.
Помогите, пожалуйста, каким-нибудь советом. Очень страшно из-за желания пристроить маму куда-то потерять всё жильё, но с другой стороны и оставлять сестру наедине с ней тоже страшно. Но и остаться и никуда не ехать тоже уже не могу - контракты подписаны, организация уже проплатила мне визовую поддержку и билеты. Да и уходить из этого некуда - и так до этого полгода был безработным, и запасы почти на нуле...